Неточные совпадения
И точно, дорога опасная: направо висели над нашими головами груды снега, готовые, кажется, при первом порыве ветра оборваться
в ущелье; узкая дорога частию была покрыта снегом, который
в иных местах проваливался под ногами,
в других
превращался в лед от действия солнечных лучей и ночных морозов, так что с трудом мы сами пробирались; лошади падали; налево зияла глубокая расселина, где катился поток, то скрываясь под ледяной корою, то с пеною прыгая по
черным камням.
К вечеру они опять стали расходиться: одни побледнели, подлиннели и бежали на горизонт; другие, над самой головой,
превратились в белую прозрачную чешую; одна только
черная большая туча остановилась на востоке.
Изредка краснела между ними кирпичная стена, но и та уже во многих местах
превращалась совершенно
в черную.
Черные точки между тем
превратились в лодки.
—
Черной дня, когда исправник да поп приедут. Вот о последнем-то я и хочу рассказать вам кое-что. Поп у нас
превращается более и более
в духовного квартального, как и следует ожидать от византийского смирения нашей церкви и от императорского первосвятительства.
Банькевич был уничтожен. У злого волшебника отняли
черную книгу, и он
превратился сразу
в обыкновенного смертного. Теперь самые смиренные из его соседей гоняли дрючками его свиней, нанося действительное членовредительство, а своих поросят, захваченных
в заколдованных некогда пределах, отнимали силой. «Заведомый ябедник» был лишен покровительства законов.
Она вся
превратилась в водяные бугры, которые ходили взад и вперед, желтые и бурые около песчаных отмелей и
черные посредине реки; она билась, кипела, металась во все стороны и точно стонала; волны беспрестанно хлестали
в берег, взбегая на него более чем на сажень.
Слюбопытством смотрела Софья Николавна, как кипели чугунные котлы с золою, как
в деревянных чанах садился шадрик, [Шадрик —
черный, грязный, невываренный поташ.] как
в калильных печах очищался он огнем и
превращался в белые ноздреватые куски растительной соли, называемой поташом.
Долго, долго ехали мы, пока не сверкнул маленький, но такой радостный, вечно родной фонарь у ворот больницы. Он мигал, таял, вспыхивал и опять пропадал и манил к себе. И при взгляде на него несколько полегчало
в одинокой душе, и когда фонарь уже прочно утвердился перед моими глазами, когда он рос и приближался, когда стены больницы
превратились из
черных в беловатые, я, въезжая
в ворота, уже говорил самому себе так...
Минуты три он ходил взад и вперед по комнате, делая разные странные движения рукою, разные восклицания, — то улыбаясь, то хмуря брови; наконец он остановился, схватил щипцы и бросился вытаскивать карточку из огня: — увы! одна ее половина
превратилась в прах, а другая свернулась,
почернела, — и на ней едва только можно было разобрать Степан Степ…
И так это было красиво, так беззлобно и светло, что Меркулов хлопнул себя
в восторге руками по бедрам, и непривыкшее к смеху лицо его
превратилось в странный комок морщин, среди которых совсем пропали
черные беспокойные глаза.
Из «белого мага» человек
превратился в невольника своего труда, причем возвышенность его призвания затемнена была этим его пленением: хозяйственный труд есть серая магия,
в которой неразъединимо смешаны элементы магии белой и
черной, силы света и тьмы, бытия и небытия, и уже самое это смешение таит
в себе источник постоянных и мучительных противоречий, ставит на острие антиномии самое его существо.
Позднышев
в «Крейцеровой сонате» говорит: «Любовь — это не шутка, а великое дело». И мы видели: для Толстого это действительно великое, серьезное и таинственное дело, дело творческой радости и единения, дело светлого «добывания жизни». Но
в холодную пустоту и
черный ужас
превращается это великое дело, когда подходит к нему мертвец и живое, глубокое таинство превращает
в легкое удовольствие жизни.
На более высокой ступени она теряет это нейтральное значение и может
превратиться в магию, магию
черную, если дух не подчинит ее высшей цели.
— Жить хорошо, когда впереди крепкая цель, а так… Жизнь изжита, впереди — ничего. Революция
превратилась в грязь. Те ли одолеют, другие ли, — и победа не радостна, и поражение не горько. Ешь собака собаку, а последнюю черт съест. И еще
чернее реакция придет, чем прежде.
И, схватив одной рукою первого попавшегося рыженького цыпленка за лапки, другой, свободной рукою он обмакнул кисть
в ведро с краской и… и
в одну минуту цыпленок из пушистого и рыженького
превратился в облизанного и
черного, как галчонок. Глупая птица не понимала поступка своего благодетеля и кричала на весь курятник, точно ее собирались резать. За ним запищали и закудахтали на разные голоса другие куры и цыплята, и разом поднялся такой концерт, какого, наверное, никогда не было
в стенах курятника.
Волынской вышел от молдаванской княжны
в каком-то чаду сердечном, видел только по дороге своей два глаза, блестящие, как отточенный гранат, как две
черные вишни; видел розовые губки — о! для них хотел бы он
превратиться в пчелу, чтобы впиться
в них, — видел только их, отвечал невпопад своему переводчику или вовсе не отвечал, грезил, мечтал, забывал политику, двор, Бирона, друзей, жену…
Во время его разговора
черное вышло девять раз сряду, и два золотых
превратились в двадцать тысяч четыреста восемьдесят франков.
В эту самую минуту среди замка вспыхнул огненный язык, который, казалось, хотел слизать ходившие над ним тучи; дробный, сухой треск разорвал воздух, повторился
в окрестности тысячными перекатами и наконец
превратился в глухой, продолжительный стон, подобный тому, когда ураган гулит океан, качая его
в своих объятиях; остров обхватило облако густого дыма, испещренного
черными пятнами, представлявшими неясные образы людей, оружий, камней; земля задрожала; воды, закипев, отхлынули от берегов острова и, показав на миг дно свое, обрисовали около него вспененную окрайницу; по озеру начали ходить белые косы; мост разлетелся — и вскоре, когда этот ад закрылся, на месте, где стояли замок, кирка, дом коменданта и прочие здания, курились только груды щебня, разорванные стены и надломанные башни.